Шестнадцатого июля голубка-мать подняла детей в первый полет. Они смешно растопыривали крылья, пытаясь планировать. Садясь на крышу, допускали ошибки: пролетали намеченные для посадки места; прежде чем .опуститься на голубятню, долго сидели на крыше и мотали головами.
Двадцать седьмого июля на кругу появился почтовый 145-й, и в то же мгновение в воздух взвилась красноплекая голубка. За ними, хлопая крыльями, ушли дети. Отец увел их к себе.
Но через четыре дня Паша и Маша вернулись: они были уже взрослые голуби и хотели жить самостоятельно там, где родились.
Этого голубя никто не хотел покупать. Мальчуган, продававший птицу, дважды понижал цену, но покупатели только посмеивались над ним.
Завсегдатаи голубинки обычно хорошо осведомлены о качествах почти любой продаваемой птицы. Одни знают какую-нибудь желтоплекую или черно-рябую потому, что не раз бывали в гостях у их хозяина и толковали о достоинствах и недостатках голубятни, другие безошибочно определяют качества птицы по внешнему виду и поведению.
Человека, впервые попавшего на базар, удивит совершенная уверенность, с какой здесь говорят о самых, казалось бы, неведомых свойствах птицы.
«Ум» голубя определяют раньше всего по глазам. У голубя «умного» — глаз «веселый» и даже «злой». Пустяшный глупый голубь нередко является обладателем прекрасных черных очей, в которых светят миролюбие и доброта.
Именно такие глаза и были у продаваемого голубя, хотя расцветка его имела прямое отношение к дорогим «монахам»[20]: голова и хвост белой птицы были окрашены в черный цвет.
Расплачиваясь с мальчуганом, я заметил в его глазах озорной лукавый огонек.
«Ну, дяденька, — говорили эти глаза, — и ловко же я провел тебя! Наплачешься ты со своей покупкой. Ох, наплачешься!».
— Что, неважная птица? — спросил я мальчугана.
— Куда уж хуже! — весело согласился он. — Ни на вот столечко ума, честно говорю. Вроде кролика.
— Почему ж — «вроде кролика»? — поинтересовался я.
— А то нет! — охотно пояснил мальчишка. — Где еда — там и дом. Какой же это голубь? Так, имя одно!
Вернувшись домой, я не стал связывать новичка и выпустил его в открытую голубятню. Он как ни в чем не бывало подошел к сковородке с пшеницей и стал клевать зерно.
Выходит, мальчишка был прав! Хороший голубь, выпущенный в незнакомом месте без связок, никогда не станет есть и даже просто не опустится на землю. Он рванется вверх, просвистит над крышей и уйдет к старому дому. А этот уписывал пшеницу и, казалось, совершенно забыл о жилье, в котором, возможно, родился и вырос.
В тот же день новичок поднялся с другими птицами и набрал хорошую высоту.
Как-то мои голуби решили побродяжить. Иногда у них появлялось такое желание, и стая уходила на чужие круги. В этот раз птицы скрылись из глаз. Через четверть часа они вернулись без новичка.
Вечером меня вызвал свистом Пашка Ким и сказал:
— Монах — у Кольки-пионера. Выкупать будете?
— Нет, Паша, не буду. Непутевый он голубь.
— Верно! — согласился Пашка. — На что он вам? Легкая голова.
Еще через два дня под балконом появился Колька-пионер. Он спросил:
— Монах вернулся?
Я покачал головой.
— Злыдень! — в сердцах произнес Колька. — Развязал утром, весь день он летал со стаей, а сейчас вот куда-то провалился. Беспутная птица.
В следующее воскресенье я снова увидел монаха. Продавал его совсем маленький мальчонка с добрыми синими глазами, с носиком, сплошь усыпанным веснушками.
— Не купите, дядя, а? — спросил он меня, помаргивая синими своими искорками.
— Откуда он у тебя? — поинтересовался я.
— Поймал, — сообщил мальчугашка. — Сначала обрадовался я, а теперь опостылел мне этот дурень. Так не надо вам?
— Нет, — отказался я. — Был он у меня. Ушел.
— Так купите тогда вот этого, омского, а монаха я вам в придачу дам, — предложил продавец.
— И в придачу не надо.
— Что же мне с ним делать? — расстроенно сказал мальчуган. — Вот ведь беда какая. Кабы в деревне, так свой корм, а у нас зерно покупное. Денег-то у меня и нету...
Я вспомнил свое детство, постоянную нехватку денег на зерно и, пожалев мальчишку, купил монаха.
Неподалеку от базара открыл чемоданчик и выбросил голубя в воздух. Монах взлетел было не очень высоко, потом сложил крылья и свалился на землю.
Он сидел возле моих ног и мелко дрожал. Если б мог, он, наверно, пожаловался бы сейчас на свою неудавшуюся жизнь, на всеобщее презрение людей к нему, на вечные нитяные оковы, которые влачил на себе чуть не с самого детства.
Я понимал монаха. Действительно, жизнь у голубя получилась нескладная какая-то, тюремная жизнь. У него не было всесильной тяги к дому, той тяги, которая позволяет голубям не только выбирать верное направление, но и преодолевать на пути всякие рогатки. Из-за этого он чуть не каждую неделю оказывался в новой голубятне, ему вязали крылья, выдерживали и только тогда выпускали в воздух. Но в тот же день он появлялся в другом месте, и там повторялось то же самое. На крыльях монаха не затягивались рубцы от постоянных связок.
Теперь он сидел передо мной на земле и дрожал.
— Знаешь что? — сказал я ему. — Могу тебя кормить при одном уговоре: ты устроишь гнездо вместе со старой почтовой голубкой, которая никогда не променяет свой дом на другой. Думаю, у вас будут отличные детишки, умные и верные голуби. Ты станешь любоваться на них и забудешь свое печальное детство. Хорошо?
Непутевый молча согласился.
И сейчас у него растет смышленая и славная детвора.
Я верю — она не повторит ошибок своего отца.
Помните вы рассказ о 145-м почтовом и его детях? Вы не забыли, что Паша и Маша вернулись домой?
С тех пор брат и сестра заметно выросли и превратились в красивых сильных птиц. Они целыми днями сидели на коньке голубятни и чистили свои красно-синие перья.
Надо сказать, что голуби вообще очень чистоплотные птицы. Иной раз они часами теребят свои перышки, причесывают и приглаживают их, выискивают в перьях соринки или склевывают с ног прилипшую землю.
Паша и Маша были большие чистюли. Они причесывались и прихорашивались, не жалея на это времени.
Когда Леночка по утрам хандрила и не хотела расчесывать свои тонкие русые волосы, я подводил ее к голубям и спрашивал:
— Дочка, что делает Маша?
Леночка смущенно смотрела мимо птиц куда-то вверх и говорила:
— Вон на небе тучка...
— Нет, дочка, — не сдавался я, — отвечай, что делает Маша?
